Можно весь день ходить по этому городу. Причем, по одним лишь центральным улицам, а усталость в ногах будет такой, словно бы, вы бредете где-то там, в знойной пустыне равнодушных глаз и пейзажей, среди бесконечных мерцающих звезд и экранов... И какой-нибудь, исполненный амбиций новый Моисей правит ваш путь, уговаривая Вас не противиться злому року, принять волю господа и проголосовать за единую россию!
Можно, будучи начисто выбритым, выглаженным и безумно жаждущим жизни, пусть это и не в ваших принципах, дни напролет дурить людей, работая representative в компании "Альфа Трэвел" и наблюдать за тем, как совесть ваша так и мечется в глазах ваших дрожащей слезою... А женщины-то... так откровенно радуются... Мужчины, они посдержанее, но и те, в глазах с отупелой радостью... и так, наверное, им жить в эту минуту хорошо... Уходя с работы, стоит деловито попрощаться со всеми... невыделяя тоном или, того хуже, взглядом начальства, пусть думают, что вы на них плевали... Уходите... По пути загляните в парк, усядьтесь на край лавки, и не в коем случае не заговаривайте с той незнакомкой, что первой сядет рядом... пусть и она думает, что вам на неё плевать... далее отправляйтесь в книжный магазин, и пусть нет денег, идите так, проверить, скажем, ту книгу, что спрятали двумя днями раньше, чтоб дождалась вас проведайте её, если же хотите - перепрячьте...
Главное, когда вы, будете возвращаться домой (если же посчастливилось вам жить в районе пересечения улиц Куйбышева Восточной), сразу, как пройдете Шарташский рынок, вдоль по Куйбышева, в глубь к железнодорожной станции, на глаза, неожиданно словно бы любовь или желание жить, да хоть и понос, простите, вдруг, как собачка, задорная и белая, напрыгнет киоск - пиво, сигареты, чебуреки - все в нем, как во вселенной... Остановитесь возле него, выбирите пиво не выше тридцати рублей. Пиво должно быть холодным. Да, совсем забыл, с утра вам ничего нельзя будет есть, так как вы обладаете целой связкой различных желудочных проблем и комплексов, чтоб вам, скажем, не захотелось вдруг, опорожнить свой кишечник...Что Вы!? А вдруг, кто-то из проходящих мимо уборной заслышит утробные звуки... Вам пукать по природе запрещено! Вы из тех кому сказали, что святым вам не быть, а вы, видно, прослушали, тогда вы должны были заглядется на колени одной из тех, что сидела рядом, когда вам прокручивали вашу жизнь на пректоре "Ветта*Небо", перед тем как вам родиться на земле.
Вы прослушали, что небыть, а стремитесь... Не надо, милые... Впредь, не давайте денег музыкантам в электричках, и нищих маминым хлебом больше не кормите... и собак... не жалейте, нечего с ними рыдать еще... и детей больше не называйте ангелами Господними, из них выростают убийцы и педерасты.
Поэтому, лучше утром не есть. Вы должны быть голодны весь день. И, вот вы подходите к волшебному киоску, держите в руках эти мамины тридцать рублей, мнете их... И в тот самый момент, когда вам вдруг, заслышится из глубин вашей головы - "Да и в рот оно все ебись..." или какой-то подобный протест по-поводу вычурности и аляпистости образов проходящих мимо мужчинок, хоть даже мимо проедет пипка юная златовласая на новеньком Porsche; - вот тогда протяните деньги в оконце.
Там, прямо у самого окна будет стоять чашка пластиковая, доверху набитая чебуреками, не искушайтесь мыслью о воровстве ни в коем случае, это может испортить все задуманное. Вам откроют один из рядом стоящих холодильников, и вы возмете ледяную бутылку. Уходить сразу не стоит, встаньте возле красного пластикового столика, откупорите бутыль... первый глоток сделайте большим, не растягивайте удовольствие...потому как, это никакое не удовольствие... Если вдруг, кольнет в сердце - это ничего... так и должно быть.
Когда желудок, вдруг, изнутри зажжет и, неожиданно для вас самих, вы, вдруг, заплачите - пусть из жалости к себе или же по-поводу ушедшей навсегда любви... не так оно важно, здесь главное, чтоб душа раскисла...
В этот миг оборачивайтесь!

...Вашему взору предстанет картина, исполненная столь глубоко задумавшимся Господом, что он, Бог, будет виден смешным, лицо его застынет в старческой, как у дедушки, доброй гримасе. Улица, вдоль которой вы шли, вся, будет клубиться пылью, поднятой мчащимися кто-куда машинами. Свет солнечный, что вобрала в себя улица с утра, теперь будет стекать вниз по улице Куйбышева, к цирку. Патока лишь маслянистым следом от него останется... Словно бы, подсолнечное масло кто-то разлил. А слезы, огромными обжигающими гроздями будут вскрываться на ваших щеках и падать под ноги зелеными бутонами мелких роз. И только вам стоит моргнуть, как картина тут же начнет растекаться в ваших глазах... И потекут выкидыши ваших мечтаний по щекам этого города и будут падать под ноги скучающему и любующемуся в этот момент вами господу Богу. Господь станет жалеть, что тогда, в комнате вечности, он лишил вас Святости. А вы будете жалеть о том, что не взяли чебурек вместо пива... Обернитесь уходя, на продавщицу, пусть, через ваши раскрасневшиеся глаза она на мгновение увидит Бога или Вечность, смотря, сколько вы уже влили в себя. Теперь идите, прикрыв бутыль с остатками пива своей папкой с рабочими в ней принадлежностями...
Идите и жалейте обо всем, о том, что нет тряпки дабы вычистить ботинки от слоя павшей на них пыли, о том, что вы не взяли с собой шапку, а апрель этот еще холодит безразличием к вам солнца убегающего прочь светом, о том, что тогда когда она подходила к вам с красной кружкой в руках, вы так ничего и не сказали ей, девушке-ангелу, жалейте о том, что даже дурак бы догадался и верно разгадал поданный ему знак, что нет сегодня денег на ту самую книгу и наконец, о том, что
согласились... Тогда, в комнате Вечности, Жить...
Возможно, по той же причине невнимания, а может невнемления , вы спутали и формулировку... от того не пытайтесь, прошу вас, более Жить Вечно...
Человечество деревянных лошадок...
 

---

Мой суккуб

Перепись моих влажных рукописей... написанных в период моей жизни в мегаполисе. Когда каждый встреченый мною человек с улицы казался мне нерушимой частью всего этого большого и нового (теперь моего) мира. Спустя время я понял, как ошибался... настало предполагаемое сложное и, одновременно, манящее собственной неизвестностью завтра, и тех моих героев растоптали толпы митингующих студентов, гремящие железной тяжестью колеса трамваев разорвали их на брезгливую память и то, растущее во мне презрение, которое открыло их истинные портреты. То что я считал протестом, спустя пяток лет виделось мне позёрством. Более того, то моё восхищение, все мои взгляды вслед, в спины этим образам теперь стали мне ненавистны... где-то в глубине своей души, я плюю в удивлённое, чистое и наивное лицо того мальчишки, который верил в их красный пафос надписей на майках...
Перепись моих бледных рукописей... Неуёмные мои поэмы одиночеству. По-юнешески неказистые, облитые дешёвым вином, они когда-то были пощечиной заоконному миру... Так я считал когда-то... Жёлтой струёй на белом снегу.

Живой, Лену Зонову я помню очень смутно... Ещё в школе она, как и я, рисовала, причем, её талант был на лицо, а мой, нереализованный, спустя годы, высох гербарием, разбросав лепестки по полям тетрадей и стенам комнат моих тогда любовниц. Увесистая и вместе с тем легкая, её задница, вечно закованная в синие плотные джинсы, помню, однажды, одарила меня какой-то, даже, лучезарной и благотдатной болью...
В один из августовских вечеров, когда сквозь гул большого города еле слышим Маркесовский скрип... слышно, как поскрипывает ось, ссыпая ржу, в, порой, раздражающую своей бесконечностью, космическую тьму, я вышел из дому, нюхая свою правую ладонь, не пахнет ли та, тем, известным запахом, что выходит, ежели ваше минутное возбуждение переходит в разряд требуемого и слюна смешивается с теми соками, которые, по-обыкновению, испускают гениталии. Ещё днём, сказав о том, что вечером она будет занята, её отец решил устроить им с мамой прогулку по лесу, в дали от городской суеты, Анна (дочь моей учительницы по физике и моя любовница, на тот момент), не приехала, лишив меня пусть слабого, но все ж, удовлетворения... Одновременно с тем, я имел сексуальные отношения с девушкой, кожа на лице которой, казалось, вот-вот лопнет. Она жила в первой из трех квартир на нашем этаже.
"Я хочу, чтоб ты выеб меня в задницу", говорила она, всегда лишённая той бытовой женской сексуальности и естественности... В ней было больше что-то от девиц, снимающихся в американском порно, что-то наигранное и до конфетного фантика абсурдное...
а постсексуальное моё ощущение было настолько удручающим, порой, казалось, что наше псевдоамериканское home видео снимали неумелые русские... замысел выдавало выражение моего лица... именно, русская тоска, увесистым блином лежала на моем лице. Спустя час с того момента как она ушла, чресла мои снова потяжелели... Пах обдавало пульсирующей болью. Лениво стянув с себя плащевые шорты, я начал онанировать равнодушно поглядывая на экран, где асексуальная Хакамада говорила что-то о своей новой и единственной книге, та называлась "Sex", но автор, не иначе как лишь, смутив всех присутствующих на пресс-конференции, (отдалив тем самым мой мчащийся одинокий оргазм), высокомерно подчеркнув свои знания во всемирном и общенародном языке сказала, что-то длинное, неразборчивое, контекстосодержащее, по вопросам совместимости пола и политики...
Уже забравшись на переднее сиденье троллейбуса, я вновь ощутил тяжесть и, уже не ту боль, что бывает прекрасной вкупе с наслаждением... нет, было по-обыкновению больно. На середине пути (я ехал в тот район, где рос до семнадцати лет, теперь там жила моя любовница и те мои друзья и одноклассники, от которых я впоследствии откажусь, навсегда оставшись один), мне позвонили друзья из параллельного класса (поистине забавым было то, что их классной руководительницей была та самая мать моей любовницы. Сделав вынужденное отступление, поясню, что в тот вечер, когда Лена Зонова стала таки, моим сукубом я учился на первом курсе Лесотехнической академии, и имел тайную связь с мамой моей Анютки, она же и была некогда моим учителем физики. Говоря об ощущении забавном, я имею ввиду именно вышеуказанный факт... как послевкусие шли откровенные рассказы её учеников о том, что они где-то увидели её чуть выше колена, а кто-то даже краешек груди... тогда я любил её больше чем её дочь...), пригласив меня выпить с ними, после недолгой паузы добавили, что их одноклассницы будут с ними. Тут же отзвонилась Анна, сказав, что дома одна и скучает. Ухающим и гогочущим в трубке голосам из паралелльного класса я ответил, что буду непротив, Анне же сказал, что буду выпивать с ребятами из класса её мамы, и она, если желает, может присоединяться.
Выйдя на "Южном", я тут же заметил тех, кто мне звонил, берущих спиртное в павильоне. Мы пламенно поприветствовали друг друга. Лестью или же, проявлением действительной пламенной пацанячей дружбы были их такая заинтересованность и желание моего присутствия, после четвертого пластикового стакна водки я перестал об этом думать. Через некоторое время пришли их одноклассницы, среди них я увидел и свою девочку-ангелочка. У Анны была даже кукольная внешность... или же как русалки, она была белой и голубоглазой. Такой её образ был далёк от меня, она подходила скорей, для какого-нибудь избалованного животастого и эксплуатирующего кошелёк своих родителей сына, наугад выхваченного из сонма вов, саш, миш, пусть даже славянов... Все вместе тогда, я помню, они нагоняли на меня неимоверную тоску...
"Класс моей мамы, и все они, Андрюша, мои друзья", говорила с геометрической прогрессией пьянеющая моя любовь. В свою очередь и они любили дочку своей классной руководительницы, кто-то из девок весь вечер обнимали её и без конца целовали, ученик Греков намекал, что "девушка твоя... ну, ты, в общем, Андрюха дорожи ей, она у тебя... блин", дышал ученик Греков перегаром, а я в голове проговаривал мысли о том, что ученик Греков сам непрочь овладеть "твоей, Андрюха девушкой"...
Я наблюдал за тем, как сидя на разноцветной низкой лавочке, становлюсь все дальше от их хохотливых разговоров о том, какая их руководительница хозяйка, строгая мать, дочь же в свою очередь, уже будучи пьяной раскрывала секреты о том, как она дурит свою строгую мать... Вдруг, в момент захлестнувшей всех очередной волны смеха, я тихо и без гордости, скорей даже с какой-то непреодолимой печалью сказал, что уже устал стирать пыль со скелета в этом шкафу... и остался, к своему великому счастью, для кого-то не понят, кем-то вовсе не услышан...
Надо сказать, организм мой устроен таким хитрым способом, что ежели мне тосковать и печалиться пару часов к ряду, я начинаю трезветь, больше, сколько б, я не выпил в такие моменты я не пьянею... Так было и в тот вечер.

Лишь спустя около шести лет, переписывая этот рассказ, я понял, почему и для чего я, волею судеб, а вовсе не вопреки своим привычкам и отрешенности от различного рода коллективов, в тот вечер оставался в той компании. В тот момент, когда из меня улетучивались остатки алкоголя, я решил закурить...
Сквозь гул гогочущих и перебивающих друг друга амбициозных подростков, я вдруг, услышал, что кого-то привлекает тип мужчин не бритых и курящих... В полголоса беседовал с кем-то мой будущий тайный суккуб.
... а ещё задумчивых, как вот, (смотрит на Анну) твой Кочубей... (обращается ко мне), ничего, что я Вас (приторно), по-фамилии!?...
Где там... Я, да и думаю, все мои предки, кто в сонме святых, кто - на дантевских адских кругах, замерев в мгновении, лицезрели, кто - ангела, а те, кто, уставшие, наблюдают ангелов целыми днями, увидели истиного демона ли беса, как хотите... пробудившего меня и заруку ведущего вот уже мучительных шесть лет, по той галерее, картины которой я рисую всякий раз, когда вижу тебя... Лена Зонова...
Дьявол, будучи, очевидно, в игривом расположении духа, так всё устроил, что мне нужно было всего лишь увидеть её однажды, Господь же обременил меня памятью... чтоб на последующие годы, в самом сердце моих фантазий являлся твой образ, Лена Зонова, но оба они не подвластны тебе, мой тайный суккуб... Озаряющим, исцеляющим все разом, рубцы моего неудовлетворения, пламенеющим, ярким лучем, бьющим, подобно мыслям из сна - в бесконечность, ты и сейчас стоишь в маслянисто-закатном майском мареве, большие кольца в твоих ушах... нет никаких помад и блядских побрякушек на твоем лице, нет преславутых и пошлых жестов в твоём естестве... Ты не милая, не любимая, не та которую надо выебать в задницу, тебя не надо носить на руках, подавать полотенце, когда ты нагая, полувысунувшись, пытаешься заигрывать, примерив это пыльный и пресный образ нимфетки... Нет... Иное, словно бы, заплутавшее когда-то, да так и ненашедшее дороги обратно создание, естественно, не божье, даже не дьявольское... будь это так, кто-то бы из них, рано или поздно, но забрали бы тебя у меня... Вызволили бы из моих мечтаний... как плеснь бы вымели из складок мозга... Тот твой образ... но нет, ты - Творение Святых Проституток, дитя Блядского Печального Ордена... Ты - Увертюра и Кода к оргазму Диониса... Ты - детские мечания Геи... Кошмар умершего Пантифика... Ты - секрет творений Гёте... Ты - мой черничный сироп.
Время от времени на меня налиапла липкая и пахнущая чем-то сладким и спиртным Анна... Она что-то говорила, о чем-то спрашивала... Не получая ответов отвечала сама же на свои вопросы... Хихикала, глядя на меня глазами с той в них сытой уверенностью, словно бы думала - сам Колосс Родосский дышит в пуп преданности и любови моей к ней... Я же был ниже всякой мрази земной... нищим безумцем я ползал на коленях, подбирая каждую песчинку на крыльце мироздания... жалкой собачонкой катаясь у ног твоих, мой тайный суккуб, я нюхал и лизал твои лодышки, очарованный твоей майской ленью...
Внешне же, я оставался неподвижен. Со мной кто-то завел разговор о кино. Я отвечал неохотно. Созерцая ту боль, что возрастала с каждым тем мгновением, когда мой тайный суккуб попадала каблуком своих босоножек в крохотную выбоину в асфальте, тем самым сотрясая свое тело, я становился все слабее... Нет, не было в этом трепетании тела моего тайного суккуба ничего тяжелого, по-коровьи неуклюжего... сытое, блистающее каплями животрепещущей блядской патоки, оно играло бликами с миром моих воображений и забинтованных фантазий. Живая же, Лена Зонова, особо, с мужской породой незаигрывала, была даже скромной). Это и было той, моей лучезарной и благодатной болью, (заковавшей и доныне тебя в моей голове)... Мои скучающие и измученные желанием и неудовлетворением ни соседкой, ни дочерью и даже, не мамой, чресла испытывали до этого дня небывалое чувство, чувство пришедшее из иного измерения, неуловимое, да и непонятное дряхлеющему моему животному инстинкту... Чувство иного спектра и запаха... Так пахла мой тайный суккуб... Так пахла моя метафизическая Лена Зонова...
...Возвращаясь в тот первый год жизни в этом большом и осенне-кислом городе, в тот вечер, когда свои последние деньги я истратил на бутылку портвейна, (а не на молоко и хлеб, как предполагал), такого же кислого как тогдашняя осень, я вижу себя обнаженным, сидящим раскинувши ноги в разные стороны, в одной моей руке бутылка с мутной жидкостью из зелёного стекла, в другой набухающий член, а в глазах подтрясываемые веками капли слёз... за дверью снимаемой мною комнаты шаркает по полу стоптанными тапками бабка-квартиросдатчитца... Я вижу себя думающим о том, что не стану смазывать уже пульсирующий свой член слюной, потому как ежеминутно прикладываюсь к бутылке из зеленого стекла... Я вижу себя знающим, что собрался делать это насухую... знающим, что так будет лучше, что так захочется моему тайному суккубу... Я вижу себя наблюдающим за проявляющейся на кровати фигурой, та словно бы, вырисовывается в пронизываемом мельтешащими мухами потоке света... Вижу, как огромными исполинскими каплями катятся слезы по моим щекам и подбородку... Вижу, как колыхаются её огромные кольца в ушах... Вижу, как фигура встает к подоконнику... Вижу, как на ягодицах остался крохотный узор от покрывала лежащего на кровати, где сегодня рождался суккуб... Теперь, когда фигура стала живым воплощением моего тайного суккуба, я вижу, что на ней, за исключением бархатного корсета ничего нет... Вижу как ноги её покрылись гусинной кожей... Я вижу себя думающим, что это от того, что пол холодный... Когда она ухмыляется и переминается с ноги на ногу, я вижу те места, где у Лены Зоновой появились скопления целюллита... Я знаю, на ощупь своего языка, твердость и размер каждой впадинки и бугорока... Я знаю, что вот на этой родинке (я видел её в мире живых, спустя два года после первой встречи, в общежитии архитектурной академии), что, размером со спичечную головку, покоится на её правой ягодице, в самом её центре есть один тоненький и короткий волосок... Я вижу как смешавшись со слезами на подбородке, капли мутно-красной жидкости падают мне под ноги... Капли винных слёз... Слезы вина... Слезы моей вины...!? Я виновен в том, что мучаюсь тобой... Вот, уже шесть лет я не могу опустить тебя... Тебя хотят и бог и дьявол, возможно, теперь и ученик греков, читающий этот рассказ... Но только я умею поить тебя собой, мой тайный суккуб...
Когда развернувшись ко мне лицом, она глядит сквозь меня, я вижу, что цвет волос, растущих у неё между ног, схож с цветом её корсета... Она глядит поверх меня до тех пор, пока я не замечаю это... Вдруг, мой суккуб улыбается... Её лицо искажается наплывающей очередной слезой... слеза падет... лицо Лены Зоновой становится ясным и предсказуемым... Стараясь шагать ровно по одной из досок, устилающих пол в комнате, суккуб приближается ко мне... Вынимая бутылку из моих рук, суккуб пьет... Теперь и с её подбородка стекают капли мутно-красной жидкости... Когда мой тайный суккуб ставит ногу на рядом стоящий стул, кухонный приемник возвещает восьмой час... Суккуб тычет мной себя в пах... Суккуб спрашивает, жду ли я кого-нибудь... Не ждешь, говорит Лена Зонова, после первых моих к ней прикосновений... Чуточку выше, говорит она и гримассничает по поводу вкуса мутной жидкости в бутылке... Когда мои холодные пальцы проникают в суккуба, Лена Зонова ежится и содрогается, в суккубе взрывается спазм... Когда соки Её стекают по обеим сторонам моего рта, суккуб прерывисто дышит... Когда мои поцелуи становятся навязчивыми, Лена Зонова, вдруг, содрогнувшись в очередном спазме, осыпает меня поцелуями... Когда она снимает ногу с рядом стоящего стула внутри неё хлюпает скопившийся воздух... Суккуб хихикает... Лена Зонова садится на меня повернувшись спиной... Лена Зонова просит развязать корсет... Когда когда нить корсета ослабевает, мой тайный суккуб облегченно вздыхает... Когда Лена Зонова снимает с себя корсет, мой тайный суккуб, повернувшись ко мне лицом, прикладывает мои мраморные ладони к высвободившейся своей груди, устремленные кончики вверх которой режут мне руки... Лена Зонова размазывает на мне капли крови падающие на мой живот... Лена Зонова размазывает на себе капли крови, вытекающие их моих израненных ладоней... Когда, в упоительной истоме, мой тайный суккуб запрокидывает руки за голову, бабка-квартиросдатчитца за стеной повышает уровень громкости телевизора до двадцати одного деления, а Лена Зонова опрокидывает бутылку с остатками в ней мутно-кислой жидкости, жидкость проливается на то, что происходит между мной и тайным суккубом... Между мной и суккубом растет жгучая боль...
Когда боль начинает разъедать суккуба изнутри, тело Лены Зоновой становится прозрачным... Медлено мой тайный суккуб умирает... Ему пора покидать меня... С языка суккуба течет смертельно - любовная патока... За мгновения до того, как мой суккуб растворится и я пролью свое семя в сожженную болью Лену Зонову, из-за стены раздается визгливый смех бабки-квартиросдатчитцы, созвучный петросяньему, из телевизора... Суккуб знает, этот смех - то, что каждый вечер убивает Лену Зонову... Пока длится это мгновение, суккуб судорожно ищет завалившийся под стол корсет... Суккуб находит корсет... Последними, еле ощутимыми моей плотью прикосновениями мой суккуб вызывает мое семя... Телевизионный и живой смех за стеной становится все громче... Мой тайный суккуб убегает прочь... Нагой, мой суккуб бежит по остывающим коридорам моих мечтаний... Мой тайный суккуб ежесекундно утопает в черных дырах и вновь возникает, уменьшающейся фигурой в пятнах тусклого света... В тусклом свете моих фантазий... Мой тайный суккуб... ... ...
"Мой тайный суккуб", шепчет видимый мною юноша... шепчу я, спустя шесть лет...

---

Мой Млечный Путь
Адольф Иванович спит.
Адольф Иванович похожий со стороны на набитый картошкой мешок.
Адольф Иванович - шестидесятилетний мешок картошки.
Адольф Иванович проснувшись, зовёт супругу, чтоб та принесла стакан воды и включила ему в уборной свет.
Ответа нет.
Адольф Иванович зовёт ещё раз...
Недождавшись ответа ни в первый ни во второй раз Адольф Иванович снимает с себя одеяло, садится на кушетку, подпирая голову обеими руками он зовёт жену в третий раз, но уже так, будто знает - его не услышат, потому как нет, догадывается Адольф Иванович, никого в доме, и супруги тоже, разумеется, нет.
Адольф Иванович думает, жена ушла до соседки, небось, чаи гоняет, думает Адольф Иванович.
Адольф Иванович встает и потягивается, дабы размять тело ото сна.
Адольф Иванович смущается по поводу того, что за окном ещё не рассвело. Он полагает, что проснулся раньше, проснулся вперёд самого светила, он думает, пока он будет заправлять свою постель, солнце взойдет.
Адольф Иванович заправляет постель. Аккуратно он сворачивает одеяло в красную клетку, сначала вдвое, затем вчетверо и так же аккуратно откладывает его в сторону и берется за простынь. Сворачивая простынь, он воображает, что на окне уже появляются первые блики восходящего солнца. Закончив заправлять он оборачивается и видит, что окно залито черной непроглядной тьмой.
Адольф Иванович думает, вот он пойдет дабы умыть лицо и тогда, уж точно будет светло. Он упирает руки в бока, задумчиво глядит сквозь кушетку на которой он только что спал. Нашаривая ногами тапки Адольф Иванович вдруг, натыкается на первые свои сомнения, они, сомнения начинают щекотать Адольфа Ивановича внизу живота.
Адольф Иванович сомнительно ухмыляется.
Запахнув свой махровый халат, он идет к двери ведущей в коридор, а оттуда, думает он, я поверну направо и войду в уборную, может там свет солнечный тихо покрывает и маленький, с различными туалетными принадлежностями шкапчик и стопку принесенных им с работы газет. Да-да, подходя к двери, думает он, и пытается мысленно восстановить фотографию Первого Космонавта Планеты, он представляет как солнышко осветило его скафандр.
Адольф Иванович поворачивает дверную ручку и возмущается в мыслях, с чего бы той быть такой холодной.
Адольф Иванович открывает дверь.
Адольф Иванович пугается увиденному.
Адольф Иванович закрывает дверь и на какое-то время замирает. Чуть постояв в темноте он снова открывает дверь.
Адольф Иванович вокруг видит лишь непроглядную темноту.
Адольф Иванович крепко зажмуривает глаза и открывая, вновь видит ту же непроглядную тьму.
Адольф Иванович кричит кого-нибудь. Вместо ответа ему кажется, он слышит улетающее в самую глубину этой темноты эхо своего голоса.
Адольф Иванович пытается нащупать кончиком тапка пол или хоть какую-нибудь опору.
Адольф Иванович шарит ногой в темноте. Вдруг, слетает тапок с его ноги и падает во тьму.
Адольф Иванович поднимает голову вверх и не находит разницы между тьмой, что нависла над ним и той темнотой, что расстелалась под его ногами.
Адольф Иванович думает, что тьма не раздельная, а как бы целая.
Адольф Иванович всем своим телом чувствует, как насквозь промерзает в этой непроглядной тьме.
Адольф Иванович закрывает двери и остается стоять неподвижно в той тьме, что нависла над всей его комнатой. Он думает, эта тьма лишь мизерная часть той, что разлилась за его дверью. Он думет, что пока спал, та проникла сквозь дверные щели и постепенно заполнила собой комнату.
Адольф Иванович чувствует как промерзает на холодном полу та его нога, с которой соскользнул во тьму его тапок.
Адольф Иванович спешно расстилает простынь, а за ней одеяло и, юркнув меж них, крепко зажмуривает глаза.
Адольф Иванович надеется, что все, что с ним происходит окажется сном тогда как он откроет глаза. Вдруг, со страхом он понимает, что эта тьма проникла и в его сон. Тогда он начинает думать, что это он проник в эту тьму и понимает, что нет никакой разницы в том, он ли проник в тьму или тьма в него...
Адольф Иванович начинает дрожать от холода, который как и тьма проник в него. Некоторое время он лежит неподвижно. Вдруг, вспомнив о том, что на его письменном столе осталась стоять свеча. Он вспоминает, что зажигал ее, когда отключали электричество, а когда свет дали, то он так и оставил стоять ее на столе, а подле блюдца в котором стояла свеча лежат и спички. Если их не убрала горничная, со страхом думает он.
Адольф Иванович, не снимая с себя одеяла, усаживается на кушетку. Покрепче закутавшись, он встает и делает несколько шагов в сторону стола. Затем еще несколько, и еще. Вдруг, он натыкается на край стола, рядом со столом, он думает, стоит и стул. Правой рукой он нащупывает спинку стула.
Адольф Иванович усаживается за стол. Осторожно, чтоб не уронить предполагаемой свечи, он вытягиват перед собой руки и, разводя ими в разные стороны, таким образом ощупывает стол, и все что находится на нем. Правой рукой он натыкается на столб свечи
Адольф Иванович улыбается в кромешной темноте и продолжает искать спички. Спичек он подле блюдца со свечой не находит. Ищет в другой стороне. Там тоже нет. Он начинает вспоминать, где он мог оставить их.
Адольф Иванович - на подоконнике...
Адольф Иванович - в кармане брюк...
Адольф Иванович - на подлокотнике, рядом с пачкой папирос...
Адольф Иванович - наверняка...
Выходя из за стола, он шагает обратно к кушетке.
К подлокотнику. Левой рукой он аккуратно и медленно ведет вдоль подлокотника.
Адольф Иванович - нет...
Тогда он ведет рукой вдоль спинки. Не найдя ни спичек, ни папирос рядом с ними, вдоль спинки, он усаживается на край кушетки и обнимает голову обеими руками и начинает шептать. Да, что же это, в самом деле, шепчет он. Его шепот переходит в крик, и тогда он снимает с ноги оставшийся тапок и швыряет его в предполагаемую сторону окна.
Адольф Иванович - Еб, Вашу Мать!!!
Тишину нарушает звон разбившегося окна. Лязг стекла, кажется, пронизывает насквозь нависшую тьму. Эхо улетат в самую глубь кромешной темноты...улетает куда-то за стены его комнаты...под них
Адольф Иванович плачет
Адольф Иванович ежится от заполняющего комнату крмешного холода.
Адольф Иванович кричит...
Адольф Иванович плачет...
Адольф Иванович кричит...
Адольф Иванович бьет по своим коленям...
Вдруг, при следующем ударе он слышит, как спички глухо по-брякивают в правом кармане его махрового халата.
Адольф Иванович улыбается сквозь слезы. Он вспоминает, как будучи семилетним мальчишкой, он, вот так же улыбался скозь слезы, когда, после того как мама не пускала его на пустырь смотреть сквозь закопченое стеклышко на солнечное затмение вместе с ребятами, отец, накричав на мать таки, велел ему надеть кеды и догонять его. Они стояли поодаль остальных, пришедших без родителей ребят. Отец поднял зарывшееся в сухую землю стеклышко, велел ему держать то, пока сам будеть коптить его, то маленькое стеклышко. Он держал его, а отец водил из стороны в сторону под стеклышком горящей спичкой.
Адольф Иванович вспоминает как оно темнело, как его заполняла изнутри собой та самая тьма, что теперь заполняла собой самого его, ту комнату, где мгновения назад разбилось окно, и тот мир, в котором он жил эти безумные, полные страха и дичайшего отчаяния минуты или часы, он не знал, сколько прошло с того самого момента, когда проснулся во тьме...или тьма проснулась в нем...
Адольф Иванович ищет рукой карман, где лежат ни о чем не подозревающие спички.
Адольф Иванович, нащупав маленький теплый кубик, сжав его не слишком сильно, дабы коробок вдруг, не сломися, застыл ледяным памятником на секунду, после чего, опрометью бросился к столу. Из, теперь разбитого окна дуло холодом. Он, закутавшись в махровый халат и сверху наброси клетчатое одеяло, стал вновь, искать свечу, предпологая, что та стоит на прежнем месте. Свечи на прежнем месте на было...
Адольф Иванович...
Адольф Иванович..?
Адольф Иванович.!?
Вдруг, было, он снова хотел разрыдаться, но на этот раз сумел сдержать вылезающие из его глаз слезы, те сию же секунду застывали маленькими ледяными осколками, режущими ему глаза... Он закрыл глаза, чувствуя как ранит себе веки изнутри... он со страхом подумал, что тогда, всего-навсего засмотрелся в то самое закопченое стеклышко...или...(от этой мысли у него похолодело и заныло тупой болью в низу живота), не дай бог, оказался внутри него...
Адольф Иванович - нет...нет...нет.
Адольф Иванович чувствует как слезы тают под его веками, обдавая последние жгучим холодом. Какое-то время он держит глаза крепко зажмурив. Он думает, что это от того, что он так сильно сжимает веки, в самой глубине, в самом центре той тьмы, что нависала повсюду, ему кажется, мерцает крупинка света. Это от того, что замерзшая слеза царапает глазное яблоко, думает он.
Адольф Иванович медленно раскрывает глаза.
Адольф Иванович моргает.
Адольф Иванович моргает.
Адольф Иванович моргает.
Спустя мгновения крупинка становится точкой. От того, что он помаргал, глаза у него согрелись, но тоненькая пленка слез на них еще оставалась. Сквозь эту водянистую пелену точка, которая уже преобретала размеры пятна, яркого, мерцающего с такой силой, что была видна даже тогда, когда он вновь зажмурил глаза(как святлячок, подумал он), разросталась уходящими во все стороны хвостами ли, лучами, так бывает, когда на окна падают капли дождя и скозь них пытаешься смотреть на уличные фонари...
Адольф Иванович рукавом махрового халата вытерает глаза.
Адольф Иванович пялится в молочно-мерцающее ядро.
За первым, растущим с каждой секундой ядром света, он смог разглядеть меньшие, еще только из крупинок перерождающиеся в точки. Он видел, как из разных сторон темноты появлялись крупиночки, точки, пятна, живые они, словно бы светлячки, неумолимо приближались к нему. И темнота уже не была темнотой, огромное пространство заливалось отовсюду молочно-белесым светом, и свет этот, будто бы сливался, заполнял собой, даже поедал все уменьшающиеся с каждым сокрушительным для всей этой темноты мигом, черные дыры...
Адольф Иванович начал покрываться испариной.
Адольф Иванович сбрасывает со своих плеч одеяло.
Адольф Иванович вытирает пот со лба.
Адольф Иванович сидит напротив приближающегося огненного шара.
Адольф Иванович бросает, растущую с каждой секундой, тень на стены своего - пять на три, и в высоту - два двадцать мирка. Ему кажется, что только там, в его тени и остались последние лакуты и обрывки той самой тьмы, которую он, еще не так давно считал бесконечной и разлившейся навечно...теперь все в этом его мирке было залито мерцающим светом. Он увидел пачку, казалось бы навседа, потеряных папирос, она лежала на самом краю стола. Он спешно схватил ее и тут же сунул в тот карман, где до этого таились ни о чем не подозревавшие спички. Вдруг, он решил встать из-за стола и наблюдать за происходящим, там за разбитым оконцем, стоя.
Адольф Иванович стоял на двух ногах.
Адольф Иванович был бос на обе ноги.
Адольф Иванович уже не чувствовал хололда под своими ступнями. Мир его теперь раскаляли те самые, бывшие вот, только что крупинками и точками огромные пламенеющие, испускающие борящийся с остатками вечной темноты Свет, ядра.
Остатки той, некогда ужасающей тьмы теперь разбегались и прятались, словно муравьи, в складках сброшенного на пол одеяла, другие уползали под кушетку, третьи забивались в щели дверного проема и так пока свет ни проник всюду и не залил всю комнату.
Казалось, комната начала содрогаться самим этим светом. Волны шедшие перед приближающимся, величиной с какую-нибудь маленькую планету, подумал он, ядром, обдавали всю его комнату, весь его теперешний мир, таким жаром, что ему казалось, вот-вот зажжется само его сердце, что все его внутренности таки, вспыхнут тем самым светом, что теперь был повсюду. Он Сам стал светом
Адольф Иванович с закипающей в его жилах кровью.
Адольф Иванович СВЕТ!!!
Адольф Иванович СВЕТ!!!
Адольф Иванович СВЕТ!!!
Столб света, который секунды назад мнил себя Адольфом Ивановичем замер...
СВЕТ!!! Адольф Иванович
СВЕТ!!! Адольф Иванович
СВЕТ!!! Адольф Иванович
000000000000000000000000000000000000000000000000000000
000000000000000000000000000000000000000000000000000000

000000000000000000000000000000000000000000000000000000

Первое ядро пролетало по правому краю от мира Адольфа Ивановича. Последующие, пролетали сверху и снизу, слева и, вновь справа...и вновь слева...и вновь слева...и вновь снизу...и вновь сверху...и, вновь и, вновь, пролетали пламенеющие ядра...сотрясая столб бесконечной радости, мнящий себя секунды назад лишь Вечным, Бесконечным светом...
Держаться, приказал себе столб радости, когда пролетающее над его миром ядро слегка задело этот мир о край...


Пролетающие последними ядра освящали вновь и, вновь комнату Адольфа Ивановича яркими вспышками света... Теперь за окном была лишь молочно-мерцащая масляная жижа, как та, которую можно увидеть поднимающейся с раскаленного асфальта в мире, который теперь, только короткими, отрывистими ласкутами вспоминался Адольфу Ивановичу.
Адольф Иванович бросился к двери. Дверная ручка обжогла ему руку и он радостно вскрикнул.
Адольф Иванович эх, еб, вашу мать!

Адольф Иванович теперь медленно остывал.
Когда он распахнул двери, то увидел, как стая, теперь уменьшающихся с той же с той же быстротой, когда они приближались, пламенеющих ядер, поглащала трепещущую тьму.
Адольф Иванович стоит в дверях. За его плечами улетающие прочь ядра, озарающие Вечность молочно-мерцающим Светом.
Адольф Иванович плачет, тихо раняя капли своих раскаленных слез во шлейфы мерцающих уже, в далеке ядер.
Адольф Иванович - слезы тлеющие в Вечном Свете.


Когда в его глаза вновь начала проникать та самая, поглащающая остатки света тьма, он закрыл их. Закрыл, невидя никакой разницы меджу тем - закрыты они или нет...Он замолчал.
Адольф Иванович - молчание в след Вечному Свету.

У двери становилось холодно стоять, а наблюдать, как выползает отовсюду, вконец осмелевшая тьма, ему было от чего-то, невыносимо печально, даже больно... Он закрыл двери, отпустив, ещё хранящую в себе тепло Вечного Света дверную ручку, и прошагал к столу. Поднял лежащее у его ног одеяло, он обернул себя им. Еще теплое, думал он. Запустив руку в тот карман, где лежали папиросы в опаленной Вечным Светом пачке и, так и не узнавшие ни о чем спички, достал и те, и другие.
Дабы холод, влетающий в разбитое окно не поел огонь от свечи, он отодвинул блюдце со свечой к тому краю стола, где свеча была бы дальше от свистящей в черноте дыры и зажег свечу. А когда он шоркнул спичкой о предполагаемо бурый бочек коробка, вот тогда-то и узнали обо всем, что произошло, пребывающие до этого в безмятежном покое спички...
Вокруг пламенеющей свечки собралась тьма, она заигрывала, дразнила пламя, но то, равнодушное, горело себе...
Адольф Иванович достал папиросу.
Адольф Иванович мял папиросу.
Адольф Иванович задумчиво хрустел табаком.
Адольф Иванович закурил.
Дым испускаемый папиросой был очень нежен с темнотой. Пламя свечки еле-еле освещало ему крошечное прстранство, дабы дым мог хотя бы чуть-чуть разлечься в этой кромешной тьме, опять захватившей себе каждый сантиметр мира, где у разбитого окна курил некогда мнивший себя столбом Радости и уж совсем спустя вечность, столбом Вечного Света, Адольф Иванович.
Позже, тьма и пламя свечки поглотит и сожрет все спички...и растворит в себе самой тлеющие угольки папирос Адольфа Ивановича...это все будет, но будет позже, спустя Вечность...

Адольф Иванович - растерянность в глазах с темнотою.
Докурив папиросу, он бупнул окурок в дыру окна, темнота же, словно бы собака голодная, сию же секунду ее поглотила. Задувать свечу он не стал.
Адольф Иванович - безнадежно человеческая мысль...
Адольф Иванович - божественная глупость.
Он лег на кушетку. Он не стал думать, закрыть ли ему веки или же держать открытыми. Не раздумывал и о разницах Вечных Свта и Темноты. Он видел как повсюду, и сзади и спереди, поверх и снизу летят те самые ядра, озаряющие темноту молочно-мерцающим сиянием. Он словно бы сам был одним из них, ядром, но лишь на мгновения... на секунды...в одном он был уверен наверняка, тот свет, что проник в него, он будет в нем всегда, или Адольф Иванович будет пребывать в этом Вечном Свете...

Адольф Иванович - Мир - вместилище Вечной Темноты
Адольф Иванович - крохотная звезда в млечно-мерцающем шлейфе
Ядер Вечного
Света...

---

 /поэтическая песнь\
 

I.
Как зеленела Верба!

Средь небывалой высоты...
Среди растаявшего неба...
Явилась... Запоздала Ты...
Как с лика проступили слезы...
Как с герба срезали цветы.
Как застучало сердце.
Забилось как!? Железное.
Как вночь или затменье...

Как входишь только ты...
Так, как влетает чудо - астероид...
Земли - Души всю оболочку изодрав...
Твоя нечаяная нежность...
Коёмки глаз...
Их изумрудовая свежесть!
Сетчатку до сих пор уродуя,
Как будто кожу, скальною породой,
Невытерпеть. Теперь...
Осталась лишь узорность изумленья.

II.
Любовь как масло и песок...
Как лижет, обжигающая,
Как многоОбразная режет и терзает...

III.
Слова потому что...
Догадки Сейчас!
Час от часу не легче.
Души возбродил христово - хлебный квас.
Обнимал пока тебя...
Изранил руки о предплечья.
Язык изрезал об анфас.
И губы в профиль...
Наощупь, словно, нет увечий...
Господь гуляющий с собакой
Меня завидев, от тоски
Возьми и крикни псине "Фас!"
Собака мчалась издалече...
Слюной собака исхлестала
Любви слюною по щекам...

Любви оставить... Что осталось!?

Швырнув меня,
О божий подбородок!
Не иначе как, бескрылое дитя,
Или, прильнув к моим ногам...
Расковыряла иль отрыла,
Неверие в тебя,
Иль Ненависти Ты,
Во мне золотоносный самородок...

IV.
Средь камней и камений,
Меж Творцов и Творений,
Без Надежд и одежд,
Из догадок, сомнений...
Разросталось. Росло,
Не Добро и не Зло,
Ни Древо, ни Стебель
Ни Лебедь над этим
Ни Сокол о земь, стремглав...
Не Божественная песнь,
Ни страницы Божественных глав...

Сей причудливый предмет,
Пузырь он всей своею сутью...
Явился отреченьем от любви...
Сухой снаружи
Изнутри, взболтнёшь
Осадок с изумрудной мутью...

V.
Как кричало человечесвто людей...
Как Кривилось безобразие Господне...
Когда в тебе осколков пламенный салют!
Смерть Любовь нашла,
А не Покой и Не Приют.
Разбил,
О грудь! И там где было сердце...
Я выжег все до тла... Зола...
Ангелы в пепле суетятся в тебе и снуют.
В мареве закатном...
В масляных остатках дня...
Мне тебя не видно...
Боже Не Спаси тебя...

Сгорела и Ты...
И Бог и планета Земля...
Любови теперь нет...
Любить никак нельзя...

VI.
Не город, Пепелище покидаю...
Не Землю, Тлен и Грудни,
Без сердца, На легке...
В пузырьке и далеке.
Пусть путь и будет труден...

Ты, умирающая, трубами зовёшь...
Тлеющая, Ты, гласом трупным Не Зови!
Из труб теперь,
Да пещер твоих,
Смердит Всеобщей Смертию Любви...

---

...и звезды небесные пали на
землю, как смоковница, потряса-
емая сильным ветром, роняет незрелые смоковы свои

откровение гл.6 ст.13


Посвящение греховному

это в наказание
солнце светит серым.
это плачет небо за ними
этот, ими созданный мир, не мир вовсе,
иллюзия острова испытаний...

когда нибудь мы все поплывем в напоминающем ноев ковчег животе судна сколоченного из голубых елей...
в кромешной темноте мы будем там, в нем, шептаться...
мы будем трогать друг дружку за самое неожиданное...
своим раздвоенным языком я буду обжигать твои уши
своим не дам мешать гладить твоим меня рукам
мы будем уворачиваться от тех тоненьких ниточек солнечного света
которые будут тянуться с потолка...
которых боятся глаза
которых страшится душа.
ниточек господних...

словно бы змеи подле креста господня,
подле дланей и ног Христовых
ноги свои сплетать...
руками, ножами плоть твою писать...
тонкой красной и теплой струей
душами изо рта в рот плеваться...
об локти твои ранить сердечные мышцы
к губам прилипнуть
ко всему что сочилось ...

под шелестом голых ступней...
в подмышечных впадинах,
распростертость отважную пробуждающих поз
у лодыжек развратного блядства...
мне остатки стыда твоего собирать...

осталось...
когда утопать буду
в тебе, в твоем загадочном животе
я буду осторожен там
где ты горяча
ангелы о чем мечтают
мимо спящей тебя снуя
засуять мечтательно тайну в мешок.
я желаю... любовь твою улыбаюсь жуя

и раскачав расшевелив
водяву, посейдона
страстей завязи и
уключины сердец
кости и жилы
ногти в руках и
зубы во рту
мы лопнем и лопнет
разорвется греховное во мне.
в тебе у печени пробьется шиповник
крысы ушедшей тоски
злобной радости крысы
будут есть наше убежище
умоище вместилище пристанище
как на китах грехами поплипы
как на котах полуусый грешок
черотвы крысы, крысы чертей
крысы-чертогово злые
алоглазопищащие едят голубую ли ель...
задевая друг другу лапы
объедая друг другу суставы
друг другу мешают дыры с водою проесть

слышишь ли треск,
это ли кости, душой и кровью распираемы
сердечной дурью
или это стены ковчега трещат...

вода размывала блядства неимоверного сети
вода заливалась во рты
глаза заливало водой
руками цепляясь за самое неожиданное...

за детские тайны
за напутствия папы
за лямки маминых халатов
за колени первой любви
за большие пальцы измен
за желтые окна надежд
за стульчаковые намерения
за лунную патоку
за бороду божью
за хвостатых чертей
за крики друг друга
за уходящие прочь круги на воде

брыкались барахтались кто плавать не смел
кричал и вопил кто плоть из плоти не вынул
захлебывались и задыхались от страха все остальные

утопали по паре твари нагими
твари кричали их пары сочились
кровью и потом.
потом... потопы в душе,
даже до каш из потомственных поп

за побитых в намордниках собак
за высохшие жадности конфеты
за то что любовь распустили
за распутства косичек
за сплетение тел
за отсутствие дня

а мы уплывали...
в мертвую зону господнего глаза
стоя в нелепых позах,
уплывали обратно
друг друга пытать
на остров иллюзий...

рубить голубые ели
строить вместилище греховное
плодить кровянное потомство
ваять фигуры греховные ночных силуэтов
образы демонов и портреты чертей
ангельских птиц и еритиков
людей и собак
мертвецов и метелки
ведра овечьих глаз
нежность останiю
стрелки часов и тональности смеха
жертв и героев
вновь тебя и себя

плести венки из терна и страстей
мы вновь будем, и ткать паруса
мы будем, ссать на них кровью
и, вновь, отправимся в плавание
когда станет нечем дышать,
когда нам станет средь них одиноко

Ева моя, ты - дура и ведьма
Адам мой - больной, ты идиот...

---

9 мая

Кончил гроздью...
Майским салютом!
Вышел в утро.
Шума-то, господи, боже мой...

А, куда торопиться...
Куда им нестись-то!?
Все одно - в этом красном потопе...
Притаился синий попой!


12 мая

У тебя есть, все... жизни...
В пространстве и времени.
... Но гибнет, растворившись,
Реальность. Воспоминаний
... И кратие обрывки этого
Героя.
... И помочь ему, осталось,
Странствие в компрессию
Времени.
Остановить Его.
В опавшем дне...
Лечу.
Во близость мягких глаз...
Что, ключ несли от сердца.

25 мая

Потому что ясно.
Потому что тяжело.

В этот век миловидный,
В хаос, в фарш и мясорубку
Мама сунула мне руку,
Ногу, голову, кроссовок.

Век!? Ты подарил мне петли веревок!

Хорош! Ворох. Страх.
Где-то, в ясных глазах,
Со значков октябрят.
Доносились с улицы песни.


30 мая. ночью уже

...для одиноких курильщиков
Сдувает воду ветер...
Сдувает воду с листьев...
С березы сонной листьев...
Сдувает воду ветер.

Табака моложа горечь.
Горемыкать лежа керечь.
Одинокая рука.
Ищи утехи, дура!

Сено пыльное, да сонное полено...
Да шершавое... Да во тьме еще.
Ноги женщина мыла за стенкой.

Раззвенелись комары.
Раззевались кошмары.
Моль у лампочки немой.
Домовой на лесенке...

Ночью рожденное
К Богу не липнет...
Не Звучат и песенки

Kochubej A.

cytryth@gmail.com 

(с)2005 ДИЗАЙН-СТУДИЯ PATH